НАЕДИНЕ.
"Всё с нами будет теперь замечательно...".
Беспамятство.
Чёрный никогда не был тебе к лицу. Ты носишь его каждый день, воплощая в жёстких складках платьев, непослушных волосах и глазах, где смирение странным образом спорит с отчаяньем. Ты хрипло и злобно смеёшься, но никогда не улыбаешься даже уголками бледных иссушенных губ. Кажется, будто улыбка способна испещрить их глубокими трещинами, разорвать в безобразные клочья. Тебе сказали бы, что твоим губам идёт только горькая душная сигарета, но в последнее время твоим единственным собеседником становится покрытое тонкой морщинистой вязью трещин зеркало. Ему ты рассказываешь, как проходит каждый твой монохромный день. Чёрная ты. Белое застиранное до дыр небо. Мир, расползающийся по швам. Круговерть бездумных поступков, бессознательных действий, бессмысленных слов. Твои монохромные дни однообразны и сливаются на фоне друг друга. Они неотличимы от остальных и от чужих дней тоже. Только ночи твои особенны, полные безумных оскалов, безнадёжных воплей, задушенных шёпотов. Только ночи твои не пусты, только в них есть насыщенный цвет лопнувших вен, ржавой крови искусанных губ.
Ты ждёшь чего-то настоящего, отрезвляющего, как обжигающий след от пощёчины или прикосновение к коже ледяной воды. Ты всё жаждешь проснуться на сбитых истерзанных простынях и тяжело задышать после изматывающего кошмара. Ты всё мечтаешь проснуться и испытать счастливое облегчение, после которого просто хочется упасть и больше не шевелиться, расслабленно и блаженно растянув губы в улыбке. Нет, ты помнишь, что на неё не способна, но иногда так смертельно хочется сделать то, чего от тебя не ожидают, чего от себя не ожидаешь даже ты.
Дом из бездушных хрома и стекла встречает тебя уже привычной равнодушной отчужденностью. И ты лежишь на полу часами, у прохладного окна, растянутого на всю стену, и смотришь на утопающую в разноцветных огнях и апельсиновых всполохах фонарей шумную бурлящую движением улицу. И ты так далека, так бесконечно далека от этой простой человеческой жизни. И тебе непереносимо трудно дышать, и вся кожа горит от слабого морозного прикосновения стёкол, к которым ты прижимаешься почти любовно, по которым одиноко, немного отстранённо скользят твои тонкие хрупкие пальцы, но внутри тебя холодно, там тихим перезвоном дрожит и трясётся ни то в странном танце, ни то в сумасшедшем припадке, ни то в мучительной агонии нежная умирающая печаль.
У тебя есть руки, но тебе очень хочется, чтобы кто-то отнял их. Тогда ты могла бы с желчной усмешкой притвориться, что их отсутствие – это единственная причина, по которой ты не обнимаешь любимого человека. Ты молчишь о своём потаённом желании, почти с непосредственным любопытством наблюдая за тем, как одиночество глодает твои уставшие кости, почти до основания истёртые в прах.
У тебя есть младший брат, но тебе очень хочется, чтобы кто-то отнял его. Ты навещаешь его в запущенной психиатрической больнице на самом краю города. Ты всегда застаёшь его у пыльного, в грязных потёках окна в гнетущем звенящем тишиной одиночестве. Ты садишься напротив на единственный в помещении, шаткий стул и долго смотришь в омертвелые затянутые безжизненной пеленой глаза. Иногда ты берёшь в свои руки его холодную будто прозрачную кисть и перебираешь его пальцы, будто сделанные из дешёвого потрескавшегося хрусталя. В редкие дни, когда в комнате, кроме вас, больше нет никого, ты осторожно целуешь каждый миллиметр этой обессиленной хрупкой ладони. И просишь прощения непонятно за что.
Твой брат взял на себя вину за смерть ваших родителей. Перед тем, как навсегда замолчать, он, не переставая, повторял, что убил их. В суде его оправдали, признав невменяемым и психически нестабильным. Но ты знала, что таким он стал уже после убийства, которого, несомненно, не совершал.
Однажды глубокой зимой после очередной встречи с братом ты несколько часов пролежала в снегу, тяжело дыша и истерично всхлипывая. Больное воображение рисовало тебе образ последнего близкого человека прямо на ослепительном белесом небосклоне, откуда непрерывно скользили беззащитные белые мухи. Они истаивали у тебя на лице, превращаясь в чужие искусственные слёзы. И тебе до боли хотелось уснуть в этой умиротворяющей бесчувственной белизне и больше никогда не проснуться прежней, помнящей, живой, человечной.
Последующую ночь ты лежала в кровати в объятьях измождённой головокружительной бессонницы, думала о том, что вместо брата или хотя бы с ним должна быть ты, ведь твои глаза тоже видели те страшные сводящие с ума вещи.
На рассвете ты отключилась от нестерпимой усталости, и во сне тебя окружала только сосущая чёрная бездна, враждебная, немигающая, изголодавшаяся по разбитым сердцам и искалеченным чувствам. Она бросала тебя из стороны в сторону, разрывала на части, поглощала снова и снова, и улыбка у неё была неправильная, пугающая, разрывающая губы в кровь, и глаза у неё были отсутствующими, пустыми, без даже слабой толики узнавания или мысли.
Ты очнулась в тёмной неприглядной реальности и вздохнула морозную колкость зимнего воздуха. Сумерки расползались по бесцветной, абсолютно не отражающей сущность живущего в ней человека комнате. Они тянули к тебе свои покрытые струпьями руки, а ты отчаянно пыталась подавить острое болезненное желание податься вперёд, вцепиться в них и насладиться этим бесчеловечным объятием.
Ты очнулась, но ещё помнила холодную бездну, у которой были мёртвые глаза твоего брата и твоя несуществующая улыбка.
Такие дни отличались от остальных, но даже в них редкие для тебя чувства были скомканными и уродливыми, придуманными тобой в слепой попытке выбраться с туманного мглистого дна. Тебе часто снилось, как ты неподвижно лежишь на бледном песке, а голову твою окружает сияющий воздушный ореол волос. Рядом с тобой всегда было двое утопленников, нежно гладящих тебя по волосам, но будто в тисках сжимающих твои руки. Им ты улыбалась, но не видела своего лица. Даже во сне улыбка причиняла нестерпимую боль, но ты не могла от неё удержаться, когда жадно ловила долгожданные прикосновения ласковых рук.
Ты часто накачиваешь своё тело снотворным, чтобы подольше оставаться рядом с мертвецами, которых раньше ты звала «мама» и «папа». К сожалению, ты уже смутно помнишь вкус этих слов.
***
Ничего не меняется. Чтобы мы ни делали, как бы ни старались, куда бы ни стремились наши наивные фантазии, ничто не сдвинется с мёртвой точки. Мы стоим на месте, и не стоит напрасно обманываться. Истощённые, полумёртвые, смиренные и смятённые, мы прозябаем безропотно, иногда неосознанно, порой желанно.
Ты думала так до тех пор, пока один-единственный человек не разрушил до основания твою прежнюю жизнь. Ты должна его ненавидеть, но вместо этого испытываешь странное волнующее восхищение. Как он смог?.. Как же у него получилось?.. Кто же он такой на самом деле? Кто дал ему эту силу – переписать судьбу, переплавить сердце, изменить душу?
Он. Убийца твоих родителей. Чудовище, уничтожившее твою утопию.
Тебе бы очень хотелось найти его и хотя бы просто посмотреть ему в глаза.
Сладкое неведение – спасительное и губительное одновременно.
Сегодня суббота и ты снова едешь в пыльном сером автобусе на очередную изматывающую встречу со своим братом. Кроме тебя в салоне есть ещё несколько пассажиров с застывшими бесстрастными лицами. Ты ненавидишь их за бесчувственность, за ту небрежность, с которой они относятся к обесцененной ими же жизни. Ты ненавидишь их и себя за то, что все вы морально мертвы.
От автобусной остановки ты, отстранённо кутаясь в потёртое осеннее пальто, долго идёшь по грязной мокрой дороге, а после продираешься сквозь поросший вереском пустырь, чтобы выйти к приземистому, в лохмотьях старой лопнувшей краски одинокому зданию. Вот оно - новое и последнее пристанище для пустого, будто выеденное яйцо, тела твоего брата. Ты только надеешься, что когда ты приходишь навестить эту покинутую оболочку, душа твоего близкого человека находится где-то рядом, видит тебя и смотрит хотя бы с толикой прежней обволакивающей теплоты. Ты только надеешься, что в остальное время она находится где-нибудь далеко, в месте, где забвение делает её полноценно счастливой.
Ты знаешь, что глупо верить в чудеса, но всё равно продолжаешь упрямо беспрекословно верить.
Когда ты заходишь в общую комнату, там никого нет, кроме твоего брата, неподвижно стоящего у окна. У него неестественно прямая напряжённая до предела спина и ладони, на ледяном подоконнике до хруста сжатые в кулаки. Ты медленно и тихо приближаешься к нему, замираешь рядом и смотришь на тот самый сухой безжизненный пустырь, по которому только что шла. Что-то неуловимо меняется в твоём лице, когда ты думаешь о том, что вдруг такое возможно и твой брат действительно всё время смотрит в окно в ожидании твоего прихода.
Ты вспоминаешь, что у тебя по-прежнему есть руки, которые никем не отняты, потому что никому не нужны. Тогда ты впервые за невыносимо долгое количество времени неуклюже и порывисто обнимаешь хрупкое тонкое тело, которое немедленно напрягается и дрожит в плену твоих рук.
Ты зарываешься лицом в жёсткие непослушные вихры и вдыхаешь острый горьковатый запах дешёвого шампуня и естественный – кожи. Ты не можешь вспомнить, как пахли волосы твоего брата, когда он был ещё жив, когда улыбался, шутил и говорил о чём-то, глядя в одну точку и задумчиво накручивая на палец отросшую прядь. Ты не можешь вспомнить, и тебе от этого страшно. Цветочный аромат?.. Может, ваниль? Или шоколад? Но ты не спросишь у него, потому что он не ответит. Но ты не спросишь у него, потому что давно разучилась говорить с живыми людьми.
И когда в холодном утреннем свете, в рассеянной в нём нервозной тишине неожиданно звучит незнакомое имя, ты ничего не говоришь и даже не удивляешься, только смутно осознаешь, что у твоего младшего брата всегда было на один больше поводов обезуметь, чем у тебя.
***
Позже ты вспоминаешь, что они были одноклассниками и друзьями. Твой брат и незнакомец, о котором тебе известно только его имя и то, что он был хладнокровным палачом твоих матери и отца. Дома ты часто слышала о нём, но никогда сама не видела этого загадочного человека. Ты нетерпеливо думаешь о том, что, кажется, пришло время вам, наконец, познакомиться.
Ты снова в чёрном и ты идёшь на встречу с чудовищем из своих полуночных кошмаров.
По дороге ты думаешь о том, что он должен быть уродлив, с лицом, искажённым злобой и беспощадностью. Думаешь о том, что, осознав, кто ты такая, он станет неуправляемым зверем – яростным и опасным или же затравленным, жалким. Рисуя эти картины, ты думаешь, что готова.
Ты слишком поздно понимаешь, как сильно ошиблась.
Ты находишь его одиноко лежащим на широком парапете крыши, курящим сладко пахнущие наркотиком сигареты и неотрывно следящим за стремительно плывущими по небу жемчужными облаками. Ты приближаешься к нему на расстояние пяти шагов, он чувствует твоё присутствие, приподнимается на локтях, его тёмные хаотично постриженные волосы треплет ветер, и ты смотришь ему в глаза, на фоне безупречной снежной кожи почти чёрные и особенно выразительные. В этих глазах нет ни вопроса, ни интереса, ни недовольства. Тебе даже начинает казаться, что ты только серебристый, не различимый на фоне лишённого цветов поднебесья призрак, сквозь который он смотрит на туманный кружевной горизонт.
Он, видимо, решает, что ты пришла не к нему, потому что спустя несколько мгновений неотрывного контакта глаз он вновь откидывается назад и делает глубокую, какую-то судорожную затяжку. Потрескивание тлеющей сигареты выводит тебя из транса, и ты забываешь о секунду назад нарастающем внутри неистовом страхе.
Ты только что смотрела ему в глаза, но ничего, совсем ничего не изменилось. Может, ты ошиблась? Может, он не такой особенный, как тебе раньше казалось.
Теперь, когда ты, кажется, разочаровалась, ты легко можешь убить его. Вот же он, совсем близко, - лежит у разверзнутой внизу пропасти. Ты можешь толкнуть его, ощутив тепло под своими беспощадными пальцами, и наблюдать его недолгое падение и незамысловатую смерть. Но ты ничего не делаешь, только стоишь и молчишь, неотрывно глядя на стройную гибкую фигуру, лениво и беззаботно вытянувшуюся на плоском каменном парапете.
Кажется, ты начинаешь понимать, что не даёт тебе покоя, заставляя сердце учащённо стучать у самого горла. Ты ожидала увидеть безобразного сумасшедшего зверя, но вместо этого перед тобой предстал вполне обычный живой человек. Нет, хуже. Если бы внешность его была посредственной, ты бы заставила себя разочароваться в нём окончательно. Но ты никак не ожидала, что он будет так всепоглощающе мистически красив. Тебе сложно описать накинувшиеся на тебя стаей голодных крыс чувства. Ты не способна отпечатать в своём сознании его неуловимые изящные черты, до малейших деталей запомнить это совершенное в надменности лицо. Тебе больно и страшно смотреть в бархатные антрацитовые глаза, потому что всё в тебе отказывается верить, что столь прекрасное и таинственное существо могло причинить кому-либо вред и более того - хладнокровно убить. Если бы у него были крылья, он был бы ангелом.
- Все люди наркоманы, - внезапно звучит глубокий прохладный голос. – Только дозы разные. – Он резко садится на парапете к тебе лицом, пронзает тебя злым непокорным взглядом и спрашивает: - Ты пришла за своей?
Ты хочешь сказать, что не понимаешь, о чём он, или хотя бы дать отрицательный ответ на столь сомнительное предложение. Но ты не можешь произнести ни слова. Ты боишься услышать свой голос. Ты уже не помнишь, как это – говорить.
- Я знаю, зачем ты здесь, - неожиданно сообщает он. – Но даже не вздумай меня обвинять.
От его слов тебе становится так плохо, что ты не выдерживаешь и медленно оседаешь на чуть подрагивающие колени. Ты чувствуешь себя жалким рабом, покорно склонившимся перед своим господином. Твой взгляд застывает на упрямом хмуром лице.
- Сумасшедшая сука, - с отвращением выплёвывает он и неожиданно смеётся, холодно, злобно, безжалостно. Смех звенит, будто столкнувшиеся друг с другом в пружинящем воздухе бокалы из тончайшего хрусталя. Смех стекает с его обезображенных им губ, надрывный, наигранный, насквозь фальшивый. Смех затопляет всё пространство вокруг тебя, будто неудержимые аквамариновые волны. Только в его глазах, оставшихся лицемерными зеркалами, он не отражается вовсе.
Сумасшедшая сука.
Сумасшедшая сука.
Сука. Сука. Сука.
Сумасшедшая.
Одним небрежным движением отбросив в сторону сигаретный окурок, он грациозно поднимается и тенью скользит мимо тебя. Кончики его пальцев невесомо касаются твоих волос. Ты задыхаешься, перед глазами всё плывёт, горло сдавливает слезами, а в груди разливается мучительный жар.
***
Ночью ты снова лежишь у окна и чувствуешь, как темнота поедает тебя заживо. Теперь у неё есть утончённое лицо и прохладный голос твоего мучителя. С глухой болью в груди ты думаешь о том, что с тобой он поступил куда более жестоко, чем с твоими родителями, ведь тебе, в отличие от них, пришлось остаться в этом аду на земле.
Из тяжёлых мрачных мыслей тебя вырывает отрывистый стук в дверь. Ты поднимаешься на непослушных ватных ногах и бредёшь в коридор, будто в размытом сумбурном сне. В нём же ты открываешь дверь, даже не удосужившись посмотреть в «глазок» или спросить имя нежданного гостя. В конце концов, имя не имеет значения. Чаще всего оно совсем не отражает нашу сущность и только лишний раз перечёркивает уникальность. Тебе же не нужно знать и запоминать имена, потому что в жизни твоей совсем не осталось людей, которых тебе хочется звать и не хочется спутать.
На пороге стоит он – человек с обманчиво красивым телом, скрывающим прогнившую душу.
- Привет, - говорит он, складывая губы в чувственную усмешку. Глаза при этом остаются холодными, теми же неприступными непроницаемыми зеркалами, что и там, на крыше, продуваемой промозглым северным ветром и сотрясаемой твоим беззвучным криком. – Я пришёл тебя поблагодарить. За ту услугу… Ну и за то, что моё имя не всплыло в полиции, разумеется, тоже.
Даже если бы ты могла говорить, ты бы вряд ли нашла подходящую ответную реплику. У тебя внутри всё будто мертвеет – от его бесчувственных слов, от его проникновенного взгляда, от его будоражащей близости.
Он проходит мимо тебя, волнуя и маня секундным соприкосновением ваших волос, и останавливается только в гостиной у широкого окна от пола до потолка.
- Отсюда красивый вид, - говорит он несколько отстранённо. – Завораживающий.
«Как и ты», - стучит, будто сердечный пульс, у тебя в голове.
Предательские слёзы уже привычно заволакивают твои уставшие, покрасневшие от кратковременных предрассветных снов глаза. Закусив губу до выступившей солоноватой крови, ты делаешь несколько беспорядочных рваных шагов и слепо утыкаешься в чужую мягкую спину. Ты думаешь о том, что её обладатель должен пахнуть кровью, болью, смертью, убийством. Но его аромат – это просто свежесть. Он напоминает тебе запах озона в сверкающий дождливый день.
Он медленно разворачивается к тебе и несколько секунд неотрывно смотрит в твои потерянные напуганные чем-то глаза. Его бегающие чернильные зрачки говорят о том, что он о чём-то быстро соображает. Тебе кажется, что ты видишь в бездонной черноте глаз напротив отголосок неуверенной жалости, раздвоенной скорченным чувством вины.
А потом его лицо, будто истрескавшись в мелкую паутину и осыпавшись блестящей лунной пылью, стремительно преображается, принимая какое-то пугающее равнодушно-беззаботное выражение.
- Я могу немного расслабиться у тебя? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, падает на мягкую кушетку. Тебе кажется или ты убеждаешь себя, что ни вопрос, ни интонации голоса вовсе не были искренними, что за напускной нахальной бравадой затаилась тихая слёзная грусть. Ты придумываешь истерические ноты, прозвучавшие в чужом голосе, и они снова и снова раздаются у тебя в голове, будто поставленная на постоянный повтор старая искажённая запись.
Ты как-то заторможено наблюдаешь за его чёткими механически выверенными действиями, за его безупречными пальцами, ловко перебирающими какие-то мелкие вещи непонятного тебе назначения. Очень медленно ты узнаёшь прозрачный шприц, набор блестящих иголок, жёсткий резиновый жгут, маленький пакетик с незнакомым белым порошком. Ты ещё не осознаешь, что это и зачем, но в тебе уже вскидывается в смертельном броске голый неистовый страх.
Он поднимает рукав, и ты видишь уродливые синяки, испещрившие тонкую, почти прозрачную белую кожу на сгибе локтя. Ты смотришь, как от чего-то непонятного, смутного, неопознанного мелко дрожат его руки, как он едва справляется с надёжно запечатанным пакетом и нервно ругается, роняя стеклянный шприц. Ты смотришь, как он, наконец, протыкает показавшуюся на поверхности искалеченной кожи неприятно вздутую рыхлую вену, и вводит лекарство, яростно вцепившись зубами в натянутый до предела узкий змееподобный жгут.
Наконец, он заканчивает свою процедуру и с облегчённым выдохом откидывается на кушетку. Его чёрно-белые, будто нарисованные рассыпчатым угольным грифелем глаза закрываются и в приступе неземного блаженства закатываются под плотно сомкнутыми дрожащими веками. Ты подходишь к нему вплотную, так, что чувствуешь исходящее от тела горячее напряжение, склоняешься над его лицом, заострившимся в правильных благородных чертах, и чуть вздрагиваешь от неожиданно нахлынувшего на тебя возбуждения при виде широко распахнувшихся затуманенных наркотиком очаровательных глаз.
- Так тебе нужна твоя доза? – неожиданно спрашивает он и, резко схватив тебя за руку, прислоняет твою влажную ледяную ладонь к своей горячей груди в том районе, где, надрываясь, бешено колотится сердце. – Пока я ещё способен её тебе дать. Пока я ещё здесь. Пока я ещё жив.
«Нет! Нет!.. НЕТ!!!», - сорвавшись, кричит всё твоё существо.
Он переплетает ваши пальцы, устало улыбается и всё смотрит в твои глаза не то в отчаянных поисках неизвестных ответов, не то в слепой попытке сказать тебе что-то важное без помощи слов.
У тебя есть сотни вопросов к этому необыкновенному человеку. У тебя есть тысячи страхов разочароваться в ответах. У тебя есть миллионы желаний о волнующей эфемерной близости с ним. У тебя есть миллиарды причин от этой опасной губительной близости отказаться.
Внезапно он всеми силами пытается от тебя отвернуться, оттолкнуть твои бессознательно тянущиеся к нему руки, отвернуться от тебя, пряча бесстыдные предательские глаза, всё, что угодно, лишь бы ты не увидела влажно блестящих слипшихся ресниц и судорожно сжимающихся в тонкую линию побелевших губ. Он выглядит сломленным, жалким, растоптанными, с болезненным стремлением быть откровенным.
- Зачем? – неожиданно жалобно выдыхает он, его губы начинают мелко непроизвольно подрагивать, а из глаз уже открыто струятся липкие холодные слёзы. – Как же мне теперь с этим жить?.. Не хочу… Не смогу… Некому больше сказать мне, что всё в порядке, что всё будет хорошо… Я влюблён в ложь. Такую недоступную, невозможную, сладкую… Если бы хоть на мгновение я мог поверить в неё… Мне большего не надо… Я готов… Когда кто-нибудь скажет мне… Ты можешь солгать мне, что всё с нами будет теперь замечательно?..
Он сначала дрожал, беспорядочно хватаясь за тебя, стараясь как можно ближе притянуть твоё тело к себе. Там где ваша кожа соприкасалась, у тебя всё горело огнём. Тебе казалось, что ты медленно, но неотвратимо умираешь, проваливаешься будто в вязкий пластилиновый сон. Ты почти лишаешься чувств, когда его дрожь неожиданно сменяется кошмарным неудержимым припадком. В бессознательном состоянии он неистово бьётся у тебя в руках, а на его искажённых в полоумной улыбке губах пузырится воздушная белоснежная пена. И ты думаешь, что на вкус она обязательно приторно сладкая.
Ты прижимаешь его к себе в непонятном истеричном порыве. В тот момент он кажется тебе невозможно беспомощным, беззащитным, истончившимся до полупрозрачной болезненной хрупкости. Какое-то время ты ещё чувствуешь обжигающее дыхание на своей обнажённой шее, влажным облаком оседающее на коже в виде, будто глянцевый бисер, испарины. Потом горячее стройное тело обмякает, поражая непонятно откуда явившейся угловатой тяжестью, и ты неловко отпускаешь его, будто безвольную куклу. Теперь он, непривычно спокойный и тихий, смотрит на тебя своими кукольными глазами.
***
Суровое решение тобой принято быстро и окончательно, без лишних сомнений, предрассудков и чувств. Ты не собираешься его теперь отпускать, по крайней мере, только не сейчас, когда он нужен тебе, как никто другой в целом мире. Ты ещё не решила, хочешь ли ты покончить с ним в знак праведной мести или, забыв о боли и гордости, постараться милостиво простить. В любом случае он должен остаться здесь, продолжая смотреть на тебя своими невыразительными бесчувственными глазами.
Когда ты связываешь его прямо там, на своей безупречной холодной кушетке, он совсем не выказывает сопротивления, находясь в бессознательной дрёме. Ты нервничаешь и торопишься, потому толстые грубые верёвки до красных натёртых следов впиваются в его тонкие запястья и лодыжки. Несколько раз тщательно проверив неотёсанные узлы, ты более или мене успокаиваешься и уже неторопливо и сдержанно вглядываешься в умиротворённое лицо спящего. На его мягких губах сухой плёнкой свернулась пена, на лбу застыла холодная испарина. Влажной ароматной салфеткой ты осторожно и бережно протираешь матовую кожу, вновь возвращая ей природную безупречность. И замираешь, наткнувшись на всё тот же ледяной стеклянный взгляд своего покорного безмолвного узника.
Источник: http://1000000sn.ucoz.ru/ |
